Трошин содрогнулся.
— Давай, хоть пожрём, что ли и накатим по стопочке-другой, — предложил Мухин.
— Открывай, — согласился Фёдор, кивнув на банки, — руки с лицом только помой.
Несмотря на своё отношение к происходящему, обморочным чистоплюем он себя не считал, но и касаться еды, запачканной кровью, не хотел тоже.
Олег сполоснул руки и лицо под холодной водой, нашёл в кухонном гарнитуре открывалку, пару вилок и два невысоких бокала, затем быстро вскрыл тушёнку, банку с огурчиками и откупорил бутылку. Не прикасаясь к еде, осмотрел плитку с газовыми конфорками, обнаружил за дверцами тумбочки красный баллон с пропаном. Проверил конфорки и довольно произнёс:
— Ништяк! Газ есть, тушняк разогреем. Вода холодная тоже течёт. Надо нагреть в какой-нибудь посуде побольше, да помыться. А то у меня дома тоже только холодная вода, сам знаешь, и плитка электрическая. Греть не на чем. В общем, лафа, не зря мы сюда пришли!
Мухин наколол вилкой огурчик, плеснул в бокалы водки, понюхал свой, удовлетворённо кивнул и сказал:
— Давай, за удачный день.
— Ты бы хоть кровь замыл, пока совсем не высохла, — проворчал Трошин.
— Щас, накатим, замою. Давай, что ли? — он протянул руку с бокалом к бокалу Трошина.
Тот легонько чокнулся своим фужером с посудой подельника, думая о своём:
«Никогда ещё не пил при остывающем за стенкой трупе. Но ничего, всё когда-то случается в первый раз. И что самое удивительное, мне нравится такая жизнь. Всё можно! Главное — не бояться. Эта вседозволенность будоражит меня до последней клеточки, хочется совершать всё новые и новые безумства, грешить на полную катушку. Прежде я жил в рамках закона и общественной морали, это казалось нормальным. Но как же, оказывается, душны и тесны эти рамки! Стоило только попробовать выйти за них, как я осознал серость и унылую бе ссмысленность подобного существования. Утром на работу, вечером с работы — какая насыщенная, интересная жизнь!
Не нужно бояться грешить. Якобы неизбежная ответственность за грех — фикция. Вся эта мораль, а особенно религия — величайший обман, выдуманный власть имущими, чтобы держать народы в узде повиновения. И ведь верят люди, да как! Слепцы! Жалкие и никчемные. Быдло, возомнившее себя человеками. Настоящая суть людская хищная от природы. Власть имущие — те ещё людоеды: сталкивают народы лбами, заставляя воевать за чужие интересы, и прикрывают это религиозными убеждениями, патриотизмом, той же моралью, в конце концов. Они и есть ряженые хищники, а народ — их жертва.
Способные подняться над быдломассой представляют угрозу для главных хищников: они могут открыть остальным глаза на правду о так называемых грехах, и народ больше не захочет быть добычей. Тогда главарям несдобровать. Поэтому таких уничтожают всеми возможными способами, объявляя пр еступниками, изгоями, недостойными права жить в обществе. Главные хищники просто не желают делиться добычей. В этом заключается истина».
— Ну, ты чё? — спросил Мухин, с непониманием глядя на Трошина. — Да брось! Забудь о нём. Первый раз что ли? И вообще, это мой должник, ты здесь ни при чём, если это тебя беспокоит.
Фёдор неопределённо хмыкнул, запрокинул голову, выплеснул содержимое бокала себе в рот и проглотил, почувствовав, как обжигающая жидкость потекла по пищеводу.
Они выпили всю бутылку.
Мухин предлагал ещё, но Фёдор отправил его спать, сам тоже завалился на диван и сразу уснул. Ему снился чудесный цветной сон, какие бывают в детстве, а у взрослых случаются очень редко и оттого навсегда западают в душу. Он летал и было ему так хорошо, что поутру Трошин остро пожалел о пробуждении.
Мухин безмятежно дрых в своей заляпанной кровью одежде на соседней не расстеленной кровати, раскинув руки и ноги.
Фёдор тяжело поднялся, посмотрел в зеркало на своё отражение — помятую ото сна небритую физиономию. Голову он тоже давненько не брил и она начала зарастать слабым волосяным покровом.
Затем вышел в коридор и аккуратно заглянул в комнату, где лежал труп.
Никуда он не делся.
Так и лежал на животе. На спине кожи почти не осталось, сплошь мясо. Пропитанная насквозь, уже заскорузлая от крови, разрезанная рубашка. Кругом подсохшие потемневшие кровяные потёки и убегающая в сторону длинная извилистая дорожка с лужицей остро пахнущей мочи.
«Я с этим чёртом спалюсь рано или поздно», — с глубочайшей досадой подумал Фёдор о подельнике.
На кухне на подоконнике лежал обрез двуствольного ружья.
Трошин взял его, почувствовав тяжесть оружия даже с укороченными стволами и отпиленным прикладом. Немного переломил, убедился, что пат роны на месте, защёлкнул обратно. Вернулся в комнату, где спал Мухин, взял большую мягкую подушку, упрятав обрез в ней почти полностью. Приблизился к спящему настолько, чтобы уже наверняка не промахнуться и нажал на один спусковой крючок.
Выстрел прозвучал достаточно громко. Оружие едва не вылетело из руки.
Фёдор заволновался: как бы соседи не сбежались. Но потом подумал, что вряд ли кто-то побежит выяснять причину громкого хлопка. Времена не те. Обыватели всего боятся, укрываясь в своих ненадёжных убежищах.
Картечь вырвала ворох перьев, полетевших по комнате, и превратила лицо Олега в кровавое месиво, разлетевшееся по белой подушке красными брызгами. Тело убитого сильно дёрнулось и мелко затряслось в агонии.
Трошин вышел из комнаты, быстро собрал всё съестное, водку, уложил это в найденную спортивную сумку, ставшую довольно увесистой. Затем тщательно убрал со стола, вымыл посуду и протёр ручки на в сех комнатных дверях и дверцах гарнитура, где случайно могли остаться его «пальчики». Потом вытер обрез ружья и положил его на тот же подоконник. Из верхней куртки Мухина забрал ключи от его хаты и покинул негостеприимную квартиру.
Он ничуть не сожалел о содеянном. Даже наоборот — был рад подвернувшейся возможности. Мухин со своей спонтанностью к совершению преступлений и патологической жестокостью представлял реальную опасность. От такого подельничка следовало избавиться при первом же удобном случае.
Улицы утреннего города были пусты и тихи. Валил густой мокрый снег.
Фёдор решил вернуться в квартиру Мухина, при этом постараться не привлечь чужого внимания своей полной сумкой. И уже на месте определиться, как жить дальше.
Чего он так опасался, то и случилось. Его баул привлёк внимание военных.
Запоздало Трошин чертыхнулся, пожалев о собственной жадности — далась ему эта вод ка!
Но было уже поздно. Его окликнули властно:
— Стоять!
— Всё, приплыл… — отчаянно подумал Фёдор. — Как теперь объяснять такое количество водки и тушняка? Хотя вроде ничего противозаконного нет. Выменял. А у кого и на что? Так… спокойно, спокойно…
Офицер в сопровождении двух вооружённых солдат подошёл не спеша, коротко, для проформы вскинул правую руку к виску, произнёс что-то нечленораздельное. Вероятно, назвал своё звание и фамилию.
— Ваши документы, — произнёс он холодно и уже отчётливо.
Трошин извлёк из внутреннего кармана куртки паспорт, протянул старшему лейтенанту.
— Вот, пожалуйста.
Офицер не торопясь полистал страницы и с показным равнодушием поинтересовался:
— Что в сумке, уважаемый?
— Водка и тушёнка, — спокойно ответил Фёдор.
Старлей п однял от паспорта заинтересованные глаза.
— Вот как? Хвалю за прямоту.
— А что такого? — изобразил небольшое удивление Трошин.
— В целом ничего, если не учитывать ограбленной ночью продуктовой автолавки, убитого часового и похищенного вместе с прочим оружия.
Фёдор почувствовал слабость в ногах.
— Это не я! — как можно убедительнее произнёс он.
— Разберёмся, — ответил офицер тоном, не предвещавшим ничего доброго. — Акимов! — обратился он к солдату, — осмотри сумку.
Боец присел, вжикнул «молнией».
— Точно водяра и тушёнка, товарищ старший лейтенант! — воскликнул он удивлённо, будто задержанный не сообщал о содержимом.
Офицер сказал жёстко и спокойно:
— Руки назад.
— Да не грабил я! — отчаянно воскликнул Трошин. — Выменял водку с тушёнкой у барыги одн ого!
Но его никто не слушал.
Один боец подхватил сумку, второй ткнул стволом автомата в спину Трошину.
— Пошёл вперёд! Дёрнешься — застрелю! Куда его? В комендатуру, товарищ старший лейтенант?
— Хвалю за сообразительность, рядовой, — хмыкнул офицер.
— Ага… Служу России, — пробурчал солдат.
Фёдор, понуро опустив голову, пошёл по улице, лихорадочно пытаясь собраться с мыслями, но у него никак не получалось. Всё заполнила одна, панически кричащая:
«Что делать?! Что делать?!»
Пройдя не более квартала, Трошин вдруг услышал над собой странный шелест или нечто похожее на него. Что именно это, додумать он не успел. Страшный грохот разрывающихся один за другим снарядов превратил спокойную и сонную улицу в хаос. Во все стороны полетели куски размолоченного асфальта, зазвенели разбившиеся стёкла, взрывная волна понеслась по улице, поднимая завихрения снега и мусора, пронеслась над Трошиным и патрулём, упавшими лицами вниз скорее неосознанно, но никак не из-за выучки.
